Фюссель использовал повод для своей проповеди в Вербное воскресенье в соборе несколько дней спустя, чтобы поблагодарить Бога "за очищение Его дома поклонения от грязи папского идолопоклонства".
Через несколько часов после этого выступления (которое прозвучало в девять часов утра) лютеранский дьякон близлежащей церкви Святого Петра произнес с кафедры яростный контрвопль, в котором обвинил, что "кальвинисты называют наше место поклонения борделем [...]; они лишают наши церкви картин и теперь хотят вырвать у нас и Господа Иисуса Христа". Его ораторское искусство произвело такой эффект, что вечером того же дня собралось более ста берлинских бюргеров, которые пообещали "задушить реформатских священников и всех остальных кальвинистов". На следующий день, в понедельник, в городе начались массовые беспорядки, в ходе которых раздавались выстрелы, а толпа из более чем 700 человек пронеслась по центру города, разграбив дома двух видных кальвинистских проповедников, включая Фюсселя, который был вынужден спасаться, перебравшись в нижнем белье на крышу соседнего дома.3 В какой-то момент брат курфюрста был втянут в столкновение с толпой и лишь едва избежал серьезных травм. Цепь подобных (хотя и менее зрелищных) конфликтов вспыхнула и в других городах по всей Марке. Ощущение чрезвычайной ситуации было настолько серьезным, что некоторые члены кальвинистского совета в Берлине подумывали о том, чтобы покинуть территорию. В конце года, собираясь удалиться в свои владения в графстве Егерндорф (Силезия), маркграф Иоанн Георг с сожалением посоветовал своему брату курфюрсту усилить телохранителей.
Помимо давления с улицы, Иоанн Сигизмунд столкнулся с согласованным сопротивлением со стороны сословий. Доминирующее положение занимали лютеранские провинциальные дворяне, которые использовали свой контроль над налогообложением, чтобы добиться уступок от курфюрста с большими долгами. В январе 1615 года они сообщили ему, что выделение дополнительных средств будет зависеть от предоставления им определенных религиозных гарантий. Статус лютеранского церковного учреждения должен быть подтвержден; права церковного патроната, передававшие право назначения священнослужителей в руки местной элиты, должны соблюдаться; курфюрст должен пообещать не использовать свои собственные права патроната для назначения учителей или священнослужителей, которые выглядят подозрительно в глазах лютеранского населения. Иоанн Сигизмунд ответил на это возмущенными криками - он скорее прольет последнюю каплю своей крови, заявил он, чем поддастся на такой шантаж. Но он отступил. В эдикте от 5 февраля 1615 года он признал, что подданные, которые придерживались доктрины Лютера и ключевых текстов лютеранской традиции, имеют право оставаться таковыми и не должны подвергаться никакому давлению или принуждению к отказу от них. "Ибо его курфюршеское высочество, - говорилось далее в эдикте, - ни в коем случае не присваивает себе власть над совестью и поэтому не желает навязывать кому-либо подозрительных или нежелательных проповедников, даже в тех местах, где он пользуется правом покровительства...4 Это была серьезная неудача. В этот момент курфюрста, должно быть, осенило, что "вторую Реформацию", возможно, придется отложить или даже отложить на неопределенный срок.
Что именно было поставлено на карту в этой борьбе? Очевидно, что здесь присутствовало политическое измерение власти. Еще до 1613 года использование курфюрстами "иностранных" кальвинистских чиновников вызывало споры не только по религиозным соображениям, но и потому, что противоречило "ius indigenatus", согласно которому назначения на высшие должности были зарезервированы за элитой коренного происхождения. Кроме того, как мы уже видели, широко распространено нежелание мириться с расходами, которые несла кальвинистская внешняя политика. Горожане явно возмущались тем, что кальвинистские чиновники и духовенство вторглись в городское пространство, чьи ключевые культовые памятники были также центральными точками городской идентичности. Однако было бы неправильно сводить кальвинистско-лютеранские распри к "политике интересов", в которой обличения и жалобы рассматриваются как зашифрованные заявки на получение выгоды.5 Ведь с обеих сторон в противостоянии были задействованы сильные эмоции. В основе наиболее преданных форм кальвинизма лежала трепетная дрожь отвращения к тем проявлениям папизма, которые сохранились в лютеранской обрядности.
Отчасти это был эстетический вопрос: красочной экстравагантности интерьера лютеранской церкви с ее свечами, высеченными и нарисованными изображениями, светящимися отраженным огнем, кальвинисты противопоставляли белое пространство очищенной церкви, наполненное естественным светом. Кроме того, существовало опасение, что католицизм остается скрытой силой внутри лютеранства. Особое беспокойство вызывал лютеранский обряд причастия; курфюрст Иоанн Сигизмунд возражал против учения Лютера о реальном присутствии на Вечере Господней, называя его "ложным, раскольническим и крайне противоречивым учением". По словам кальвинистского богослова Симона Писториса, автора противоречивого трактата, опубликованного в Берлине в 1613 году, Лютер "почерпнул свои взгляды из тьмы папства и, таким образом, унаследовал ошибки и ложные мнения о транссубстанциации, когда хлеб превращается в тело Христа". Как следствие, лютеранская вера стала "опорой и поддержкой папства".6 Другими словами, Реформация осталась незавершенной. Если не произойдет полного разрыва с мраком католического прошлого, то возникнет опасность повторной католизации. Кальвинисты неявно чувствовали, что на карту поставлено само поступательное движение времени: если конфессиональные достижения недавнего прошлого не будут закреплены и расширены, они будут отменены и вычеркнуты из истории.
Лютеране, в свою очередь, руководствовались сильной привязанностью к своим праздничным церемониям и атрибутике, визуальной и литургической, своего богослужения. В этом была богатая историческая ирония. Заслуга бранденбургских курфюрстов Гогенцоллернов XVI века состояла в том, что они замедлили и умерили распространение реформы в Бранденбурге, в результате чего лютеранская реформация на этой территории была одной из самых консервативных в империи. Бранденбургское лютеранство отличалось доктринальной ортодоксальностью и сильной привязанностью к традиционным обрядам, что усиливалось курфюрстской администрацией на протяжении последних десятилетий XVI века. Повсеместный страх перед кальвинизмом и спорадические всплески антикальвинистской полемики в конце века способствовали тому, что лютеране стали ориентироваться на основополагающие документы территориальной церкви, такие как Аугсбургское исповедание 1530 года и Формула согласия 1577 года, , которые определяли ее доктринальное содержание. Таким образом, можно утверждать, что сама династия способствовала созданию лютеранства, уникально устойчивого к кальвинистскому призыву.
Сила этого сопротивления заставила курфюрста и его кальвинистских советников отказаться от надежд на Вторую Бранденбургскую реформацию. Вместо этого они остановились на "придворной реформации" (Hofreformation), религиозная энергия которой угасла на задворках политической элиты.7 Однако даже в пределах придворного общества кальвинизм не пользовался неоспоримой гегемонией. Жена Иоанна Сигизмунда, Анна Прусская, от которой зависели претензии на герцогскую Пруссию и Юлихское наследство, оставалась стойкой лютеранкой и продолжала выступать против нового порядка. Тот факт, что в дворцовой капелле для нее проводились лютеранские службы, служил стимулом и центром народного сопротивления. Она также поддерживала тесные контакты с соседней Саксонией, главным очагом лютеранской ортодоксии и источником нескончаемой лютеранской полемики против безбожных кальвинистов в Берлине. В 1619 году, когда умер Иоанн Сигизмунд, она пригласила в Берлин видного саксонского лютеранского спорщика Бальтасара Мейснера, чтобы он предложил ей духовное утешение. Мейснер, чьи проповеди в дворцовой
